Пороки и бенефиты

В близкие и далекие времена siècle des lumières один из неугомонных философов-затейников — назовем его М. — пришел к выводу, что потворствование порокам конкретного индивидуума (и их совокупности — группе) может быть очень полезно для целокупного экономического общества. Просвещение просвещением, революции революциями, но такие идеи определенно не вязались с консерватизмом и мнимой благонравностью того века (суд графства Мидлсекс признал басню М. нарушающей общественный порядок и подрывающей моральные устои, но тем не менее свет Европы увидел и второй том той же книжки того же автора), и вызывали немало печатных прений. Парадокс стоял прямо в названии памфлета и доносился в слегка убогой манере изложения на 375 издательских страницах (в моей версии — без всякого оглавления).

Доктор М. называл общественно выгодным пороком (vice) все то, что построено на эгоизме, но, конечно, более четко в теорию вписывается определение одного из его скрытых последователей — «self-interest» (см. Subspace Explorers). Из представлений основоположника экономической теории выходит, что естественный порядок буржуазного общества — это, цитирую Википедию, «рыночные отношения, в которых каждый человек основывает свое поведение на личных и корыстных интересах, сумма которых и образует интересы общества». Короче, своекорыстие во благо, скажем так.

Доктор М. сравнивал Англию 18-го века с пчелиным улием, который был основан исключительно на несправедливом положении тамошних обитателей, порочных глупостях и многочисленных преступлениях. Как понимаете, государство, построенное на подобных принципах, сможет процветать весьма условно — лишь в том случае, если «пчелы», забравшиеся повыше, под влиянием внешних факторов (напомню про культ удовольствия и развлечения) будут иметь спрос на товары и услуги, производимые «пчелами» низшего ранга. Таким образом, «роскошь давала занятие миллиону бедняков, а мерзкая гордыня — еще миллиону»; зависть же, тщеславие и модные тенденции служили трудолюбию, а «непостоянство в пище, убранстве и одежде, этот странный и смешной порок, — стал самым главным двигателем торговли».

Очевидно, доктор М. задевает концепцию невмешательства, потому что если «пчелы», выступающие против социального неравенства и капризов богачей, одержат верх, и, к примеру, сверхпотребление тяжело больных участников рыночных отношений спадет на нет, то естественно вытекающая безработица породит бережливость, а повсеместная экономия станет причиной спада производства (см. труды Джона К. и конкретно paradox of thrift):

«The Price of Land, and Houses falls
Mirac’lous Palaces, whose Walls,
Like those of Thebes, were raised by Play,
Are to be let; whilst the once gay,
Well-seated Houshould Gods would be
More pleased t’expire in Flames, than see;
The mean Inscription on the Door
Smile at the lofty Ones they bore.
The Building Trace is quite destroy’d,
Artificers are not employ’d;
No Limner for his Art is famed;
Stone-cutters, Garvers are not named».

Таким образом, несмотря на жалкое рифмоплетство, доктор М. вполне убедительно показал «невозможность наслаждаться всеми самыми изысканными жизненными удобствами, которыми располагает трудолюбивая, богатая и могущественная нация, и одновременно обладать всеми благословенными добродетелями и невинностью, пожелать которых можно разве что в золотом веке».

Так, раз ленивые потуги и прихоти одних дают работу другим, а жадность вынуждает совершать трудовые подвиги и увеличивать объемы производства (предельный маржинальный анализ, как и непосредственно эффективность, остается в скобках), то, стало быть, бенефиты тут, бенефиты там, и никаких кризисов? Да хуй там, или даже два.

Все дело в том, что средний класс возжелал. Средний класс возжелал машинки. Средний класс возжелал поместья. Средний класс впал в шизофрению, пошел в пляс и, в конце концов, запутался в долгах (стоит признать, что доктор М. никак не мог просчитать буйный расцвет потребительского кредитования и всеобщего помешательства низколетающих пчел сменить статус с помощью дорогостоящих атрибутов).

Как говорится, получите и распишитесь.